ТЕРРОРИЗМ

от лат. terrorem — устрашение] — феномен социальной психологии, проявляющийся в условиях откровенно конфликтных ситуаций как средство их максимального обострения. Террористическая активность проявляется в прямой угрозе уничтожения людей (иногда серьезных материальных или духовных ценностей), если та сторона, которой предъявлен ультиматум, не выполнит требования террориста или террористов. Опасность конкретного террористического проявления, а в конечном счете и его «результативность», в психологическом плане зависит от реальной внутренней личностной способности сторон почти на взаимные уступки и в то же время и от готовности крупномасштабно рисковать, а также от степени планомерности выполнения террористического акта, прежде всего, путем подкрепления глобальной угрозы частичным, поэтапным ее выполнением как средством давления в ходе переговоров. Небывалый рост в XX и XXI веках терроризма, преследующего, в первую очередь, политические цели, привел, в частности, к тому, что целый ряд ученых стал считать терроризм феноменом исключительно политической психологии, в то время как в действительности цели террористических проявлений могут быть не только политическими, но и коммерческими, криминальными и связанными с конкретными индивидуально-личностными проблемами отдельных людей или определенных групп. Заметное влияние на распространение терроризма имеют средства массовой информации, так как без огласки, без широкой рекламы (пусть и негативного характера) не могут быть достигнуты цели террористов особенно в связи с тем, что нередко не менее значимой, чем основная задача для них является и задача собственно личностного плана — подкрепление самооценки, известность. Не случайно говоря о способах борьбы с современным терроризмом М. Тетчер призвала «оглушить терроризм молчанием». Одним из примеров успешного применения именно такого способа борьбы является опыт пресечения так называемого «футбольного терроризма» в Англии. В конце 80-х — начале 90-х годов XX столетия во время проведения матчей ведущих английских клубов на игровое поле периодически выбегали совершенно обнаженные болельщики, прерывая матч и привлекая к себе внимание. Даже аресты и осуждение за хулиганство их не останавливали. В конце концов было введено неукоснительное правило прерывать телевизионную трансляцию матча, если подобный инцидент случался. Практически сразу подобные случаи «футбольного терроризма» прекратились — был снят мотив личностной заинтересованности в приобретении скандальной «славы». Еще на одном моменте, связанном с феноменом терроризма следует остановиться. Нередко люди, например, попавшие в заложники к террористам, проявляют достаточно выраженное виктимное поведение и неоднозначно относятся к сложившейся ситуации и к представителям двух конфронтирующих сторон. Одним из наиболее известных и ярких примеров проявления личностной виктимности является так называемый «стокгольмский синдром», который выражается в том, что жертвы на определенном этапе эмоционально начинают переходить на сторону тех, кто заставил их страдать, начинают сочувствовать этим людям, выступать на их стороне порой даже против собственных спасителей (например, в ситуации захвата заложников и попыток их освободить). Более того, подобную позицию порой занимает и широкий социум, героизируя террористов как личностей иногда вне зависимости от осуждения их целей.
Подобная картина отчетливо наблюдалась в российском обществе конца XIX — начала XX вв., в котором террористам, если не симпатизировали, то сочувствовали не только представители либеральной интеллигенции, но и те, кто в принципе осуждал террор. К широко известным фактам такого рода относится, например, признание автора «Бесов» Ф. М. Достоевского в том, что если бы он узнал о готовящемся террористическом акте, то, скорее всего, не сообщил бы об этом властям. Интересы террористов в судах сплошь и рядом представляли (причем, как правило, бесплатно) виднейшие российские юристы, многие представители крупного капитала, в частности, знаменитый С. Морозов, оказывали им финансовую поддержку. Подобного рода тотальный «стокгольмский синдром» сам по себе представляет собой бесспорно интереснейший социально-психологический феномен, к которому мы еще вернемся.
Здесь же заметим, что «стокгольмский синдром» в своем, так сказать, классическом проявлении — эмоциональная идентификации жертв с террористами в ситуации захвата заложников, как показывает практика, вопреки утверждениям ряда специалистов, отнюдь не является универсальным явлением. Так, например, в Беслане — после совершенно внезапных взрывов, несмотря на последовавший за ними беспорядочный массированный огонь из стрелкового оружия, многие заложники (большинство из которых, как известно, составляли дети) отнюдь не искали защиты у террористов и не впали в ступор, вместо этого попытавшись спастись бегством. Последний пример особенно показателен, поскольку в Беслане, жертвы террористического акта находились в положении заложников более двух суток — т. е. достаточно длительное время, что, как считается, необходимо для развития «стокгольмского синдрома». Это означает, что сам по себе временной фактор в подобных ситуациях, хотя и бесспорно высоко значим, не является ни единственным, ни, возможно, определяющим. Причины «стокгольмского синдрома» гораздо глубже и связаны с глубинной психологической природой терроризма и психологией «жертвы».
Сразу же оговоримся, при всей актуальности данной проблематики системных психологических и социально-пихологических исследований терроризма, во всяком случае открытых для общего доступа, практически не существует. Данное явление в гораздо большей степени изучается с социологических, политологических, философских позиций, чем с собственно психологических. Однако анализ имеющихся работ и их сопоставление с тем, что известно в современной психологии о человеческой деструктивности позволяет сделать определенные выводы.
Прежде всего, у, так сказать, «классических террористов», готовность лишать жизни других, причинять боль и страдания, сочетается не только с готовностью, но и, более того, с потребностью в самопожертвовании. Причем это характерно не только для так называемых «шахидов». Один из главных идеологов якобинского терроризма Сен-Жюст заявлял: «...те, кто совершают в мире революции, “те, кто творит добро”, могут успокоиться только в могиле»1. Аналогичных установок придерживались представители русского революционного движения. Так, по словам А. Камю, «Дору Бриллиант вовсе не интересовали тонкости программы. В ее глазах террористическое движение оправдывалось, прежде всего, жертвой, которую приносят ему его участники. ... Каляев тоже готов был пожертвовать жизнью. Более того, он страстно желал этой жертвы. Во время подготовки к покушению на Плеве он предлагал броситься под копыта лошадей и погибнуть вместе с министром. А у Войнаровского стремление к самопожертвованию сочеталось с тягой к смерти. После ареста он писал родителям: “Сколько раз в юношестве мне приходило в голову лишить себя жизни...”»2.
Другой характерной чертой террористов является крайняя идеологизированность сознания в сочетании с выраженной спутанностью временной перспективы («История нас оправдает», «Каждый шахид обретет вечное блаженство в райских кущах» и т. п.). Рассматривая развитие террористических движений в Российской империи, А. Камю, сравнивая «романтиков терроризма» конца XIX в. и «организации профессиональных революционеров», о которых мечтал Ленин, отмечает: «На смену этим людям явятся другие, одухотворенные той же всепоглощающей идеей, они тем не менее сочтут методы своих предшественников сентиментальными и откажутся признавать, что жизнь одного человека равноценна жизни другого. Они поставят выше человеческой жизни абстрактную идею, пусть даже именуемую историей и, заранее подчинившись ей, постараются подчинить ей других»3.
На глубинную первопричину подобных личностных деформаций, явно граничащих с откровенной психопатологией и нередко таковой являющейся, указал Э. Эриксон, рассматривая проблему тоталитаризма: «Врожденная склонность ребенка ощущать свою беспомощность, покинутость, стыд и вину перед теми, от кого он зависит, систематически используется в процессе его воспитания, часто переходя в его эксплуатацию. В результате даже рациональный человек подвержен иррациональной тревоге и подозрениям, сосредоточенным на проблемах, кто больше и лучше и кто, что кому может причинить. Поэтому необходимо глубже вникнуть в самые ранние последствия психологической эксплуатации ребенка. Под этим я имею в виду злоупотребление разделением функций, когда развитию возможностей одного из партнеров ставятся препятствия и в результате в нем накапливается бессильная ярость, тогда как свободная энергия должна была бы использоваться для более продуктивного развития»4. Совершенно очевидно, что в традиционалистских и фундаменталистских обществах подобного рода эксплуатация «младшего» «старшим» не просто систематически используется, но и возводится в ранг абсолюта как безусловная добродетель и «богоданная» первооснова общественного устройства. С точки зрения Э. Эриксона только позитивная идентичность позволяет индивиду ассимилировать и направить в позитивное русло вытесняемую детскую ярость и связанную с ней тревогу, поскольку, «уравновешивая остатки первичных внутренних противоречий детского периода и тем самым ослабляя господство «супер-эго», позитивная идентичность позволяет индивиду избавиться от иррационального самоотрицания, этого абсолютного предубеждения против самого себя, которое характерно для тяжелых невротиков и психопатов, а также от фанатичной ненависти к непохожим на себя. Однако такая идентичность нуждается в поддержке. Ее дает молодому человеку коллективная идентичность значимых для него социальных групп: его класса, нации, культуры»1. Проблема заключается в том, что такие авторитарные и тоталитарные общества не только не обеспечивают подобную поддержку, но, напротив, подавляют здоровые тенденции индивидуального развития. Таким образом, возникает порочный круг: авторитарное общество способствует формированию патологической идентичности у подрастающих поколений, которые, в свою очередь, готовы защищать это общество от любой реальной или мнимой опасности, прибегая при этом к иррациональным и откровенно психопатическим поведенческим актам, обусловленным индивидуальной психопатологией.
Особенно отчетливо это проявляется «...в тех случаях, когда широкомасштабные исторические и технологические перемены посягают на глубоко укоренившиеся или бурно развивающиеся модели идентичности (например, аграрной, феодальной, аристократической), молодые люди, и каждый по отдельности, и в целом, ощущают себя в опасности и с готовностью поддерживают доктрины, предлагающие полное погружение в сплошную идентичность (крайние формы национализма, расизма или классовой ненависти) и коллективное осуждение новой идентичности, представленной в виде предельно стереотипизированного образа врага»2. Вполне понятно, что именно данная схема лежит в основе и обеспечивает «питательную среду» такого чудовищного явления в истории человечества, как государственный терроризм поскольку, «страх перед утратой идентичности, приводящий к распространению таких теорий, в значительной мере объясняет то сочетание сознания своей правоты и беззакония, которое при тоталитаризме делает возможным организованный террор и возникновение индустрии уничтожения»3. Следует также добавить, что именно авторитарные личности, оказавшись в роли заложников, в наибольшей степени подвержены «стокгольмскому синдрому».
В практическом плане наиболее важным является осознание того факта, что у лиц, осуществляющих акты идейного или, точнее сказать, идеологического терроризма, как правило, первый базисный кризис психосоциального развития имеет выраженное и ничем некомпенсированное разрешение в пользу базисного недоверия. Это означает, что никакое реальное соглашение с ними в результате переговоров практически не возможно. Не случайно при проведении подобных террористических актов либо не выдвигается вообще никаких требований, как это имело место в 2001 г. в США, либо выдвигаются требования, заведомо неприемлемые и, более того, ни при каких обстоятельствах невыполнимые, как в случае захвата заложников в театральном центре Дубровка в Москве.
В данной связи практический социальный психолог, специализирующий на разрешении экстремальных ситуаций, должен понимать, что в подобных случаях переговоры, как правило, являются средством подготовки силовой акции против террористов, что ни в коем случае не снижает требований к проведению подобных переговоров как со стороны собственно переговорщика, так и со стороны обеспечивающих этот этап работы сотрудников спецслужб. Не менее важной применительно к такого рода ситуациям является деятельность социального психолога по формированию команд антитеррора, обеспечению эффективного управления и взаимодействия при подготовке и проведению контртеррористических операций.
К сожалению, в отечественной практике именно социально-психологический аспект фактически игнорируется, чем во многом обусловлены нередко «провальные» результаты многих акций по спасению заложников.
Совершенно иную картину, с психологической точки зрения, представляют собой террористические акции, направленные на достижение реальных, четко оговоренных целей (например, получение выкупа в обмен на заложников) и представляющие собой, по сути дела, классический шантаж. Как правило, лица осуществляющие подобные акции, будучи готовы в той или иной степени жертвовать жизнью других, совершенно не склонны к самопожертвованию. Для них, чаще всего, характерно негативное разрешение четвертой стадии психосоциального развития. Попросту говоря, они гораздо более вменяемы, чем представители ранее описанной категории террористов. Поэтому в данных условиях силовая акция, точнее сказать, угроза таковой должна рассматриваться, в первую очередь лишь как средство обеспечения успешности переговоров. Переговорщик же должен в совершенстве владеть техниками диагностики эмоционального состояния контрагента, навыками жесткого торга, психологической манипуляции, техниками убеждения, снятия возражений и снижения давления ограничений. В целом практический социальный психолог, работающий в экстремальных условиях, должен четко представлять себе возможные как социальные, так и собственно личностные причины террористической активности и владеть психологическими техниками ведения переговорного процесса и конструктивного психологического манипулирования.